На Востоке долог процесс превращения в мужчину. Здесь подолгу живут семейными кланами, где все решает глава семьи – отец; «папа сказал», «папа решил», «папа дал деньги», «папа женил», «папа выбрал мужа» – все решает папа; жизнь не инициирована, эти люди взрослеют с так и не осуществленным личным выбором, поэтому здесь так навязчиво часты разговоры о мужском достоинстве: «киши сян» – «ты мужчина» – лучшая похвала, «сян киши доильсян» – «ты не мужчина» – худшее оскорбление, отсюда постоянные поиски в себе мужского начала, отсюда – высокая аттрактивность, и даже если этот вечный юноша кидается на нож, в подогретом состоянии, на глазах у товарищей, – происходит почти по-детски реализация мужского выбора, выбора неинтеллектуального, но витального; ты якобы готов мужественно умереть, презирая смерть. (А если готов умереть, значит, готов и убить.) Правда, когда собственная смерть подступает вплотную, включаются совсем другие механизмы, но смерть беззащитной жертвы, но безнаказанность при этом – от этого раздуваются ноздри и дышится так шумно.
Здесь у человека нет внутренней жизни, здесь мало кто читает книги, нет как бы внутреннего чтения и в силу этого – внутреннего языка, а значит, здесь никто в европейском смысле не думает, нет мысли, а там, где нет мысли, есть много эмоций, непереводимых на язык слов, а физическое упрямство вполне сходит за душевную стойкость.
Культ женщины на Востоке тоже есть, это культ матери; матери, но не жены. Молодые девочки, пришедшие в чужую семью, тут же становятся рабынями: их презирают, ими помыкают. Когда девочка-жена рожает, становится матерью, это не добавляет ей уважения: те, кто будут ее уважать, еще очень малы. Женщина становится культовым существом тогда, когда ее сыновья достигнут совершеннолетия. К этому времени и отец начинает относиться к ней с почтением, к этому времени он уже полностью реализован в семье как отец: произошла смена поколений. Правда, «папа» всегда готов одним взглядом привести «маму» в трепет. В автобусах старые азербайджанки, закутанные в жару в черные шелковые платки, резво вскакивают, чтоб уступить место старику в бараньей шапке. Это делается инстинктивно. Здесь живут инстинктами.
От долгого хождения по размякшему асфальту захотелось к морю, и я поехал на пляж. Я попал на пляж под вечер. Доехал, как обычно, до станции метро имени товарища Азизбекова, а там автобусами можно добраться в Пиршаги, Мардакьяны, Бузовны, Бильгя – выбирай. Пляжи дикие и полудикие. На солнце – 50°С, вода – 28°С, лежать и загорать – Боже сохрани, покроешься волдырями, выскочил из воды – сразу под навес, пока бежишь – темнеешь. Каспийское море. Я родился рядом с ним, и поэтому оно кажется мне одним из самых лучших наших морей.
Я люблю плавать и могу это делать по несколько часов подряд, и однажды, еще в училище, поплыл с мыса Султан до острова Нарген, что на входе в бакинскую бухту, У поворотной вешки – на нее ориентируются корабли – я обернулся и посмотрел на город, раскинувшийся как бы по краям чаши. Он неожиданно красив со стороны моря, жаль, что утони я сейчас, он все равно будет таким же красивым и все же равнодушным. У пловца, когда он в море несколько часов подряд, иногда начинаются видения, и его собственные мысли обретают новую реальность, становятся зримыми, ощутимыми, и в этом состоянии уже невозможно отличить, где явь, а где бред, и человек, в сущности, не замечает, как тонет. Это вяжущее, засасывающее чувство усталости, когда хочется полежать на волнах, увидеть подрагивание своего воображения, и я знаю, как нужно из него выходить; для этого нужно твердить самому себе: «У меня еще много сил, у меня еще очень много сил» – и плыть, плыть вперед. Только бы не судорога: дикая боль идет от икр вверх, в один миг ударяет в голову, и кажется, что в мозг впиваются тысячи иголок, и ты начинаешь барахтаться так, будто никогда до этого не умел плавать. Ноги тонут сразу, а ты еще на поверхности взбиваешь пену. Бесполезно, свернувшись в воде в клубок, растирать деревянные ноги, бесполезно колоть их булавкой, даже если она у тебя имеется: она долго не входит в мышцу, а когда входит, судорога отпускает только на мгновение. Правда, средство есть: надо, насколько это возможно, забыть о боли и плыть на одних руках, вот только губы, искаженные гримасой, с трудом смыкаются, в рот попадает вода, а воздух болезненным комком где-то за грудиной проталкивается в легкие. Выдержишь – доплывешь.
А есть еще то, что среди пловцов именуется, пожалуй, слишком романтично «зовом бездны», это когда через какое-то время далеко от берега начинаешь ощущать море как живое существо, и ты будто ползешь по его телу – жалким микробом, а потом начинаешь чувствовать глубину сотен метров, представляешь себе, как долго можно опускаться до дна. Плывешь и всматриваешься в воду под собой, в зеленоватое отчужденное пространство, и холодок подползает под сердце: этот холодок под сердцем, дрожащий, слабенький. мерзкий, рожденный замиранием какой-то единственной внутренней точки, растекающийся, расползающийся по телу, с каждым вдохом все более заполняющий все закоулки до явственного ощущения омерзительной полноты. – это и есть тот самый «зов»; а еще боишься, что кто-то подплывет или всплывет какая-то рыба огромная, что-то детское есть во всем этом. Для себя я давно решил: лучше плыть и ни о чем не думать, рыбам не до тебя, акул в Каспии нет, а тюлени сами тебя до смерти боятся. Однажды рядом со мной всплыл тюлененок, он так напугался, что выдохнул «Уф!», толкнул воду ластами, нырнул и исчез – это было недалеко от берега, и когда я вылез из воды, меня обступили возбужденные аборигены. «Ты видел! да? – кричали они. – Тюлень!» – «Видел», – говорил я. «Он маленький, недалеко уплыл, давай поймаем!» – «А зачем?» – «Убьем!» – «Зачем?» – "Надо убить! – «Зачем?» Мы друг друга не понимали: я не понимал, зачем надо убивать (вернее, делал вид, что не понимаю), а они не понимали, как можно не убить, если можно убить. В этом их желании поймать и убить есть что-то от детского: поймать, оторвать голову, посмотреть, что внутри, выбросить. Здесь не любят животных, в азербайджанских домах вы не встретите собак, кошек и прочую живность. Милое слово «собака» – здесь одно из самых бранных восточных ругательств. Бродячую собаку мальчишки будут с азартом преследовать и бить камнями и палками. Взрослые на страдания животного смотрят равнодушно и уж совершенно спокойно режут корову и барана.
Жена позвонила из Ленинграда:
– Ну как там? Спокойно? Правда? Танки на улицах есть?
Я сказал, что танков не видел, а вот патрули имеются: два милиционера – два солдата, все-с дубинками; пляжи тоже охраняются; солдаты раздеты до плавок, ходят по двое. Я их отличаю сразу; ходят по маршруту, в воду не лезут, дистанция сто метров.
Армия патрулирует, а армян бьют. В их же собственных дворах. Нападения единичны. Их следует ожидать между 21-ми 23-мя часами. Почему именно в эти часы? Потому что в остальное время просто жарко и все скрываются в домах, а вечером выходят посидеть на лавочку перед домом, подышать. Нападающие появляются небольшой шайкой. Хорошо одеты, высокие, сильные. Нападающие не ошибаются: во дворах всегда есть наводчики. Бьют мужчин. Удар наносится сзади, по голове, чаще палкой, потом следует торопливое, остервенелое избиение ногами упавшего человека, и нападающие исчезают, их всегда ждет машина.
– Так, значит, все-таки едешь?
– Поеду.
– Э-э-э… нехорошо там. По дороге турки вагоны бьют.
– Но ведь там же сейчас в основном азербайджанцы едут.
– А какая им разница?
Тесть и теща у меня армяне. Во время сумгаитских событий они неделю не выходили из дома. Хлеб им приносили соседи. Армянам в Баку хлеб не продавали или продавали, предварительно на него плюнув. В январе и русским будут торжественно плевать на хлеб. Многие русские уезжали еще с лета.
– Мы во вторую очередь пойдем, – говорили они армянам, – сначала вас выгонят, потом за нас примутся. Бить не бьют, но скоро начнется.
Когда-то вечерний Баку был очень красив. Особенно летними вечерами. Было что-то праздничное в его неторопливом вечернем увядании – этакий арабский праздник прохлады; днем город плывет в мареве, а вечером все оживает, люди идут по бульвару, улыбки-фонари-фонтаны… Так, во всяком случае, было. Сейчас Баку очень торопится: прохожие огни, машины – все это движется в ускоренном темпе, и кажется, все это движение в любой момент готово к резкому изменению своего направления. Люди более всего напоминают овчарок: при встрече они вскидывают голову и какое-то время внимательно рассматривают подходящего.
Вокзал – суетлив, горяч, бестолков и благоухает вонью; как всегда, неизвестно, с какого пути отправляется поезд, как всегда, выясняется, что он уже десять минут стоит перед тобой, но нигде не обозначено, что именно он отправится до Кафана.
